Нельзя сказать, что были мы тихи,
Душа у нас поэзией дышала
И пострадали мы, с Серёгой за стихи,
Но это нас, конечно, возвышало.
Подъезд, час ночи, выпито вполне…
Ещё на улице расхлёстанность весенняя.
Он начал с Блока – «истина в вине»,
А я ответил строками Есенина:
«Вы помните, вы всё, конечно помните»…
Она не помнила, конечно, нихрена,
В окно подъездное просунулась луна,
Я продолжал: «ходили вы по комнате
И что-то резкое в лицо бросали мне».
Ей в это время думалось о сне
И у неё болела голова,
И было быстро набрано ноль два.
Я дочитать успел едва до мужа –
«И не нужна вам наша маята»,
Но был нарядом, подоспевшим обнаружен –
Поэзия с повестки дня была снята.
Конечно же, не дня, а ночи.
Короче…
Потом был «воронок» и отделенье,
И протокол, без нежности и рифмы,
Лишь в «обезьяннике», задержанные нимфы,
На нас смотрели с вожделеньем.
Сержант не различал где ямб, а где хорей,
Но, выделяясь красным ликом,
Икал, записывая, и хихикал.
Кто был из нас троих тогда трезвей
Определить не представлялось нам возможным.
И это нас спасло, быть может.
Свободу обеспечил четвертной.
Мы шли опять с Серёгой под луной,
Он напевал: «она любви его не сберегла»,
А я: «на холмы Грузии ночная пала мгла».
Серега декларировал, икая, Патруль внимал, мигалкою сверкая, Сержант вздыхал, веселый и хмельной. Раскаивались нимфы в просветленьи, И дух поэзии витал по отделенью... Но вот свободу обеспечил четвертной.