«у меня, кроме дочки, нет никого. у него есть всё, кроме дочки.
не скользнуть в ментальный водоворот рЫбине-оболочке
из часов золотых, что идут икс лет – равви ходики эти носит
иногда, работая на земле делателем колосьев.
у него, кроме слова, нет ничего. у меня есть всё, кроме слова.
оживить сверхновый индиговорд – богу не нужен повод.
даже ночью рутины невпроворот – обжигает горшки и души.
мы весною прячем его в киот бисерною игрушкой.
у меня, кроме веры, нет ничего. у него есть всё, кроме веры.
положил за други своя живот, смрадом дышал и серой.
серой мере не выпрыгнуть из себя. горе-копья судьбы всеобщей –
тополя – молчание серебрят: ропщут... на солнце ропщут.»
у меня, кроме зуба, нет ничего. у него есть всё, кроме зуба.
не скользнуть в ментальный шкуро-чулок вычищенной селЁдке,
приготовленной для раввина, который икс-лет, истово мобилизуя,
носит ходики на руке с гирьками и маятником посерёдке.
у него – на мои слова – нету слов, у меня же тех слов – тыщи,
оживляю сверхновый обсценноворд, а может и обсценновритер.
даже ночью, вставленный в амулет, зуб его соловьём свищет,
а его портрет – с рожками и ушами слона – в киоте лыбится хитро.
у меня, кроме веры, нет ничего, а ему я отбила веру,
заставляла «глистер» глотать – халитоз, и не было мочи!
что он клал в свой большой живот? – смрадом дышал, серой –
и амброзия сладко пылит, ропща, на сенокосилку ропщет.